История письма: Эволюция письменности от Древнего - Страница 107

107

Но тут же обнаружились огромные несоответствия между написанием слов в критских табличках и дошедшими до нас формами классического греческого языка. Критяне писали слоговой звук и гласный, причем конечный звук слога выпадал. Так, pa-te могло бы означать раter «отец», но также и pántes «все»; слово patér «хлев» писалось ta-to-mo (s в начале слова выпало). Кроме того, не было вообще никакого знака для передачи отдельных согласных; казалось бы, то же самое правило должно было выполняться и в том случае, когда th стояло перед m, но здесь все шло как раз наоборот и th получало впридачу еще немой гласный о. Долгие и краткие согласные между собой не различались, как, впрочем, не различались также b и р; ph и g, k и ch; на примере названий городов Ликтос и Тилисс мы уже убедились, что совпадали даже r и l.

Вентрис, по профессии архитектор, но отнюдь не филолог, сразу же понял, что при подобных обстоятельствах становится возможным чересчур многое, и, пожалуй, даже все, но как раз то самое «все», которое ближе всего стоит к «ничего»! Он хорошо сознавал, что ему нужно призвать на помощь настоящего специалиста-филолога, досконально изучившего свое ремесло.

Пришлось идти за советом к сэру Джону Майрсу. Последний помог ему свести знакомство с неким молодым человеком, окончившим в свое время Кембридж, а затем принимавшим участие в составлении и издании латинского словаря в Оксфорде, где он познакомился с Майрсом. Вскоре, к началу 1952 года, он был приглашен в Кембриджский университет доцентом на кафедру классической филологии. Так был создан знаменитый дуэт — Майкл Вентрис и Джон Чэдвик. Имена эти и по сей день неразрывно связаны друг с другом и с дешифровкой линейного письма Б.

Родившийся в 1920 году Джон Чэдвик происходил из семьи государственного служащего. Мальчиком он посещал известный в Лондоне колледж св. Павла, а затем поступил в Кембриджский университет. Чэдвик, хотя и был старше Вентриса на два года, все же не избежал общей с ним участи — война прервала и его университетские занятия. Он был призван в британские военно-морские силы, где прослужил пять лет.

Как и Вентрис, Чэдвик питал самый живой интерес к языкам, и его превосходный учитель греческого языка в колледже, а ныне профессор в Стамбуле Д. Бин сумел развить врожденные способности одаренного мальчугана.

Но нашего ученика интересовали не только чужие языки, с неизъяснимой силой его влекли к себе непонятные или малоизвестные письмена. И если восемнадцатилетний Вентрис в 1940 году испытывал критские таблички на их, так сказать, этрусское содержание, то за два года до этого восемнадцатилетний Чэдвик взялся за изучение тибетского: «Во время войны я использовал каждую свободную минуту, чтобы заниматься новогреческим и санскритом. Война предоставила мне также возможность изучать японский язык, а знание этой письменности (она, как мы уже говорили в I главе, является образцом слогового письма. — Э.Д.) и языка заставило меня во многом пересмотреть мои предвзятые взгляды и очень помогло мне при столкновении с языком, записанным идеографической и слоговой письменностью».

В 1945 году, расставшись с оружием, двадцатишестилетний Чэдвик вернулся в Кембридж, а уже в следующем году с отличием сдал выпускные экзамены по специальности классическая филология.

В том же году он вместе с двумя университетскими приятелями «частным порядком» занялся исследованием критских текстов. Вначале дело не клеилось, и два других адепта вскоре же отошли от изучения проблемы. Их уход не обескуражил Джона Чэдвика, и он продолжал исследования, правда, не всегда планомерно и методически. Он подбирал различного рода выписки и заметки, отваживался иногда на довольно осторожные выводы, а в основном ожидал появления нового материала; и хотя уже к началу своей работы в 1946 году он считал вполне возможным, что в критских табличках скрывается греческий язык, это не привело его к каким-либо значительным результатам.

Сообщение о дешифровке, разосланное Вентрисом в 1952 году, застало Чэдвика, целиком ушедшего в свои новые обязанности на кафедре, врасплох, несмотря на то, что в течение прошедших шести лет он усиленно занимался крито-микенской письменностью.

Сэр Джон Майрс показал Чэдвику последние «Рабочие заметки» Вентриса. На самого Майрса они сильного впечатления не произвели, да и Чэдвик поначалу отнесся к ним довольно скептически, хотя и принадлежал к числу сторонников греческого толкования минойских текстов и, стало быть, был уже подготовлен к тому, чтобы принять выводы Вентриса. Тот же Майрс дал своему молодому коллеге скопировать и сетку Вентриса в ее первоначальном виде. «Последующие четыре дня были самыми волнующими в моей жизни. Я настолько основательно погрузился в дело, что, как с упреком заметила моя жена, совершенно забыл о годовщине нашей свадьбы».

Чэдвик прежде всего подставил в тексты значения, предложенные Вентрисом, и тут же, к величайшему своему изумлению, обнаружил такую массу греческих слов (в «орфографии» Вентриса), что не приходилось думать ни о какой случайности. Одновременно он натолкнулся и на несколько значений, мысль о которых мелькала у него в ходе собственных исследований. Однако самым блестящим подтверждением выводов молодого архитектора была встреча Чэдвика с целым рядом «неклассических» форм, именно тех, которые вызывали у Вентриса сомнения, но были с первого же взгляда ясны и хорошо знакомы Чэдвику, большому знатоку греческих диалектов. Стоит ли удивляться, что между двумя исследователями немедленно завязалась оживленная переписка (позднее они иногда писали друг другу даже дешифрованной ими самими письменностью!), переписка, прервавшаяся только с трагическим концом Вентриса. Со своей стороны Чэдвик предложил звуковые значения для нескольких еще недешифрованных знаков; одно наблюдение дополняло другие или вызывало, в свою очередь, целую серию новых. Впрочем, Чэдвику первому удалось прочесть на одной из кносских табличек имена богов. Это был, кстати, один из тех немногих случаев, когда Вентрис поначалу довольно скептически отнесся к познаниям своего друга.

107