История письма: Эволюция письменности от Древнего - Страница 51

Здесь мы приводим образец новоэламского письма, скопированного с Бехистунской скалы. Это одна из приписок, которыми сопровождаются изображения отдельных фигур на рельефе, в данном случае — фигура низвергнутого Гауматы.

К сожалению, эламский язык и до нынешнего дня остается своего рода пасынком ассириологии; исследован он еще не до конца. Думается, злой рок преследовал этот язык еще в то время, когда основная задача заключалась в его сохранении, ибо мы не обладаем ни одним памятником эламитского письма от послеахеменидской эпохи, хотя и можно предполагать, что язык этот продолжал служить средством живого общения до конца тысячелетия нашей эры.

Но оставался еще один орешек, самый крепкий из тех, что подсунули исследователям ахеменидские надписи. Вначале вавилонская клинопись, напоминая неприступную крепость, упорно сопротивлялась всем попыткам дешифровок. Однако по мере того как осаждающие приближались к ней ближе и ближе, она все заметнее теряла свой грозный вид, но зато все более превращалась в запутаннейший лабиринт.

Правда, уже в течение довольно длительного времени отмечали, что письмо третьей версии было идентично письменности на вавилонских памятниках, которые доставлялись в Европу во все возрастающем количестве.

Первым европейцем, увидевшим в знаках, нанесенных на глиняные цилиндры, кирпичи и черные камни, настоящую письменность, был аббат Бошамп, генеральный викарий Вавилонии, объездивший ее в 1781–1785 годах. Один такой кирпич он переслал в Париж своему другу аббату Бартелеми. И все же толчок исследованиям в области вавилонской письменности неожиданно был дан совсем с другой стороны, на что мы уже имели случай намекнуть выше. В 1839 году, через несколько лет после трагической кончины молодого Клаудиуса Рича, его вдова опубликовала дневник своего мужа и сделанные им копии. А еще через год за их изучение взялся известный французский востоковед Юлиус Моль. И чем глубже вчитывался он в этот дневник, с захватывающим интересом рассматривая копии древних надписей, тем больше поддавался их чарам. Постепенно возникало предположение, перешедшее затем в уверенность: Рич нашел Ниневию, и того, кто вонзит здесь свой заступ, ждет археологическая добыча, которая превзойдет все самые смелые ожидания!

[По внешнему виду различают следующие периоды развития шумеро-вавилонской клинописи:

1. От возникновения до Маништусу, царя Аккада и Киша (примерно от 3000? до 2250 г. до н. э.).

2. От Маништусу до Гудеа, царя Лагаша (примерно от 2250 до 2050 г. до н. э.).

3. Период Третьей династии Ура (примерно от 2050 до 1900 г. до н. э.).

4. Период династии Хаммурапи, царя Вавилона (примерно от 1900 до 1500 г. до н. э.).

5. Период господства кассигов (1500–1200 гг. до н. э.).

6. Период ассирийского владычества (1200-600 гг. до н. э.).

7. Нововавилонский период (600–540 гг. до н. э.).]

Юлиус Моль был высокопочитаемым специалистом в своей области и имел известное влияние в правительственных кругах. По его побуждению французское правительство назначило в Мосул вице-консула с самым категорическим предписанием собирать рукописи и предметы старины. Этим вице-консулом был врач из Турина Поль Эмиль (Паоло Эмилио) Ботта, тот самый Ботта, который в течение нескольких недель раскопал в Хорсабаде прекрасный дворец ассирийского царя Саргона II.

Описание нимрудского холма, данное Ричем, не оставляло в покое и другого человека, земляка Рича, дважды посетившего эти места между 1840 и 1842 годами. Недолго думая этот многообещающий юноша — без имени и средств — обратился прямо к британскому посланнику при Высокой Порте, сэру Стрэтфорду Каннингу, который не только выхлопотал для него султанский фирман на ведение раскопок, но и поддержал его материально, выделив для этой цели небольшую сумму денег. Доверие было вознаграждено с избытком — этим юношей был Генри Остин Лэйард, известность которого как человека, раскопавшего Нимруд, вскоре превзошла известность Ботта.

Итак, в 40-х годах XIX века Ботта в Хорсабаде, а Лэйард в Нимруде открыли огромные дворцы ассирийских правителей, и нашли там большие надписи. Когда копии с них попали в Европу и были здесь размножены, то сразу же необычайно возрос интерес к этой, как ее тогда ошибочно считали, «последней недешифрованной клинописи».

Однако она упорно хранила свою тайну. Еще в 1850 году знаменитый Роулинсон, беспомощно разводя руками перед копиями, сделанными некогда его смелым курдским помощником, заявлял, что он неоднократно был близок к тому, чтобы «раз и навсегда… отказаться от изучения, так как потерял всякую надежду достигнуть хоть каких-либо удовлетворительных результатов».

...

Рис. 85. Надпись Ксеркса на древнеперсидском языке (вверху) и вавилонском языке (внизу) с транскрипцией и переводом.

И это можно понять, учитывая величину Бехистунской надписи и количество знаков, превышающее 500.

Но, может быть, там, где пугало изобилие, нечто незначительное и незаметное как раз и обещало первые успехи?

Вероятно, так или примерно так рассуждал швед Левенстьерне, приступая в 1846 году к работе над древней надписью Ксеркса, в свое время принесшей огромный успех Гротефенду (см. рис. 70 и 72). Но внимание Левенстьерне привлекла только вавилонская часть, которую он сравнивал с древнеперсидской. Последняя по своему содержанию была уже полностью известна и включала лишь титул и собственное имя (хотя и установленное уже Гротефендом, но еще не прочитанное), короче говоря, была по всем признакам отличным исходным материалом.