История письма: Эволюция письменности от Древнего - Страница 54

Тальбот был в близких отношениях с С. Берчем, египтологом из Британского музея (о нем мы уже говорили во И главе). В Британском музее работал и Эдвин Норрис, главный дешифровщик эламского письма. Вот к ним-то и обратился Фокс Тальбот со своим предложением. Норрис мгновенно загорелся этой идеей — Королевское Азиатское общество, секретарем которого он является, проверит правильность дешифровки на опыте. Для этого нескольким ассириологам одновременно направят для перевода один и тот же текст, и результат их усилий решит вопрос об основательности всей до сего дня проведенной дешифровочной работы и тем самым о будущем молодой ассириологии!

Проверить на опыте! Но кто его проведет? Наиболее подходящими были кандидатуры Роулинсона, Хинкса и самого инициатора Фокса Тальбота. Но хотя развитию ассириологии больше всего и способствовали британцы, она уже не являлась в то время только внутрибританским делом. Никак нельзя было обойти одного жителя континента, блестящего французского ученого Опперта.

Юлиус (позднее Жюль) Опперт (1825–1905) родился в Гамбурге, в еврейской семье. Его путь к науке изобиловал весьма крутыми поворотами. Характерно, что и он, как многие другие языковеды и специалисты в области письма, пришел в эту науку от математики, правда, предварительно попытав счастья в изучении права в Гейдельберге. Из Гейдельберга он отправился в Бонн. В Бонне же преподавал сам Христиан Лассен. И здесь молодому гамбуржцу открылся новый мир, в котором он вскоре нашел свое призвание и завоевал авторитет, какой имели лишь немногие.

Он изучает санскрит и арабский. Затем, после двух лет, проведенных в Берлине, он получает ученую степень в Киле. Однако боннский период не прошел бесследно. В 1847 году в Берлине вышло исследование Опперта о звуковой системе древнеперсидского языка. В этой работе он уже приходит к некоторым выводам относительно употребления согласных. Выводы эти схожи с теми, что были изложены в изданном в 1846 году труде Роулинсона, того самого Роулинсона, который позднее стал большим другом Опперта.

Переезд Юлиуса Опперта во Францию в 1847 году был связан с признанием неизменного авторитета этой страны как оплота востоковедения в Европе. Конечно, он отправился не в Париж, нет. Ведь он совершенно неизвестен. Сначала нужно еще показать, на что ты способен. В 1848 году он становится профессором немецкого языка в Лавальском лицее, а в 1850 году — в Реймсе.

Итак, Опперт — учитель гимназии, совсем как некогда Гротефенд. Однако не просто учитель гимназии, а человек, который отправился ради науки за границу и здесь добился блестящей научной карьеры.

На новой родине Опперт не сидел сложа руки. Уже в 1852 году он привлек к себе внимание старшего поколения французских ученых своей вышедшей в Париже работой об ахеменидских надписях. И в том же году благодаря влиянию этих почтенных мужей он был назначен членом археологической миссии, которую Франция посылала в Месопотамию под руководством знаменитого Фульгенция Фреснеля. Изданный в I860 году двухтомный труд Опперта (посвященный этой экспедиции), где он в общем и целом признает дешифровку Роулинсона, одновременно улучшая и совершенствуя отдельные ее детали, получил премию Института, несмотря на ожесточенные нападки, которым подверг его систему граф Гобино.

Очередной поворот в карьере Опперта ознаменовался отказом от кафедры санскритологии и переходом на кафедру ассириологии в Коллеж де Франс. Этим формальным шагом в общем лишь завершился давно назревший разрыв профессора с древней Индией и его уход в лагерь археологов и языковедов, изучавших Двуречье.

...

Рис. 93. Шумерские знаки собственности.

...

Рис. 94. Юлиус Опперт.

Особенно отрадно отметить, что Опперт никогда не завидовал ни благополучию своих коллег, ни их научным и литературным успехам. И даже заслужив всеобщее уважение как специалист, а затем, достигнув положения крупнейшей величины в своей области, он поддерживал самые сердечные отношения с молодыми учеными, которые в своих работах не раз вносили коррективы в его собственные первые публикации. «Никто и никогда не считал меня способным на то, чтобы упрямо цепляться за свои ранние гипотезы», — сказал он одному из своих учеников уже в глубокой старости при последнем посещении Гейдельберга. Этот ученик, Карл Бецольд, после смерти Опперта писал в некрологе:

«Те… из нас, кому на долю выпало счастье постоянно поддерживать личные отношения с этим знаменитым ученым и замечательным человеком, навсегда сохранят в сердце его привлекательный образ. Да разве мог бы ктолибо не восхищаться глазами, сверкающими на прекрасном лице, необычайной силой и стремительностью духа в этом всегда подвижном теле? И если кому-либо удавалось услышать ученый диалог между „учителем“ и „учеником“, между важным, почти безмолвным английским генералом и попечителем музея (Роулинсон. — Э.Д.) и всегда готовым к спору, метким на язык и блещущим остроумием парижским профессором и действительным членом Института, то для него это было целым событием».

Правда, иной раз, не сдержавшись в выражениях, Опперт приводил в расстройство своих коллег и друзей, и все же его «поистине широкая и отзывчивая натура ученого-творца» была пронизана высоким образом мыслей, который характеризует его и как человека, и как исследователя: «Каждый из нас не только вправе, но и обязан писать и учить тому — и только тому, — что он сам, после определенной проверки, признал своим собственным твердым убеждением».